Неточные совпадения
Его обогнал жандарм, но он и черная тень его — все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною в чайное блюдечко,
большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над белыми холмами, над красным пятном
костра в селе у церкви; не верилось, что там живут бунтовщики.
Снимок — мутный, не сразу можно было разобрать, что на нем — часть улицы, два каменных домика, рамы окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы — срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом —
костер, из него торчит крышка пианино, а пред
костром, в
большом, вольтеровском кресле, поставив ноги на пишущую машинку, а винтовку между ног, сидит и смотрит в огонь русский солдат.
Наконец начало светать. Воздух наполнился неясными сумеречными тенями, звезды стали гаснуть, точно они уходили куда-то в глубь неба. Еще немного времени — и кроваво-красная заря показалась на востоке. Ветер стал быстро стихать, а мороз — усиливаться. Тогда Дерсу и Китенбу пошли к кустам. По следам они установили, что мимо нас прошло девять кабанов и что тигр был
большой и старый. Он долго ходил около бивака и тогда только напал на собак, когда
костер совсем угас.
В то время когда мы сидели у
костра и пили чай, из-за горы вдруг показался орлан белохвостый. Описав
большой круг, он ловко, с налета, уселся на сухоствольной лиственнице и стал оглядываться. Захаров выстрелил в него и промахнулся. Испуганная птица торопливо снялась с места и полетела к лесу.
До
костра было не
больше полутораста шагов, но, чтобы пройти их, потребовалось много времени.
Оказалось, что в бреду я провалялся более 12 часов. Дерсу за это время не ложился спать и ухаживал за мною. Он клал мне на голову мокрую тряпку, а ноги грел у
костра. Я попросил пить. Дерсу подал мне отвар какой-то травы противного сладковатого вкуса. Дерсу настаивал, чтобы я выпил его как можно
больше. Затем мы легли спать вместе и, покрывшись одной палаткой, оба уснули.
Дерсу не ответил и молча продолжал укреплять свою палатку. Он забился под скалу, с одной стороны приворотил
большой пень и обложил его камнями, а дыры между ними заткнул мхом. Сверху он еще натянул свою палатку, а впереди разложил
костер. Мне так показалось у него уютно, что я немедленно перебрался к нему со своими вещами.
Сегодня мы устроили походную баню. Для этого была поставлена глухая двускатная палатка. Потом в стороне на
кострах накалили камни, а у китайцев в
большом котле и 2 керосиновых банках согрели воды. Когда все было готово, палатку снаружи смочили водой, внесли в нее раскаленные камни и стали поддавать пар. Получилась довольно хорошая паровая баня. Правда, в палатке было тесно и приходилось мыться по очереди. Пока одни мылись, другие калили камни.
Больших трудов стоило нам поддерживать
костер.
Сумерки в лесу всегда наступают рано. На западе сквозь густую хвою еще виднелись кое-где клочки бледного неба, а внизу, на земле, уже ложились ночные тени. По мере того как разгорался
костер, ярче освещались выступавшие из темноты кусты и стволы деревьев. Разбуженная в осыпях пищуха подняла было пронзительный крик, но вдруг испугалась чего-то, проворно спряталась в норку и
больше не показывалась.
Люди принялись разводить огонь: один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки, другой притащил целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень и огниво, вырубил огня на
большой кусок труту, завернул его в сухую куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял в руку и начал проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили огонь под готовый
костер дров со стружками и лучиной — и пламя запылало.
На
большой торговой площади, внутри Китай-города, было поставлено множество виселиц. Среди их стояло несколько срубов с плахами. Немного подале висел на перекладине между столбов огромный железный котел. С другой стороны срубов торчал одинокий столб с приделанными к нему цепями, а вокруг столба работники наваливали
костер. Разные неизвестные орудия виднелись между виселицами и возбуждали в толпе боязливые догадки, от которых сердце заране сжималось.
Светло вспыхнул
костёр, обняв повешенный над ним чёрный котелок, на песке затрепетали тени, точно забились в безмолвных судорогах
большие, насмерть раненные птицы.
К любимому солдатскому месту, к каше, собирается
большая группа, и с трубочками в зубах солдатики, поглядывая то на дым, незаметно подымающийся в жаркое небо и сгущающийся в вышине, как белое облако, то на огонь
костра, как расплавленное стекло дрожащий в чистом воздухе, острят и потешаются над казаками и казачками за то, что они живут совсем не так, как русские.
Благодаря силе, сноровке молодцов, а также хорошему устройству посудинки им не предстояло
большой опасности; но все-таки не мешало держать ухо востро. Брызги воды и пены ослепляли их поминутно и часто мешали действовать веслами. Но, несмотря на темноту, несмотря на суровые порывы ветра, которые кидали челнок из стороны в сторону, они не могли сбиться с пути.
Костер служил им надежным маяком. Захар, сидевший на руле и управлявший посудиной, не отрывал глаз от огня, который заметно уже приближался.
Когда Егорушка вернулся к реке, на берегу дымил небольшой
костер. Это подводчики варили себе обед. В дыму стоял Степка и
большой зазубренной ложкой мешал в котле. Несколько в стороне, c красными от дыма глазами, сидели Кирюха и Вася и чистили рыбу. Перед ними лежал покрытый илом и водорослями бредень, на котором блестела рыба и ползали раки.
Егорушка, когда еще не горел
костер и можно было видеть далеко, заметил, что точно такой же старый покосившийся крест стоял на другой стороне
большой дороги.
От
костра осталось только два маленьких красных глаза, становившихся все меньше и меньше. Подводчики и Константин сидели около них, темные, неподвижные, и казалось, что их теперь было гораздо
больше, чем раньше. Оба креста одинаково были видны, и далеко-далеко, где-то на
большой дороге, светился красный огонек — тоже, вероятно, кто-нибудь варил кашу.
Он помог Егорушке раздеться, дал ему подушку и укрыл его одеялом, а поверх одеяла пальто Ивана Иваныча, затем отошел на цыпочках и сел за стол. Егорушка закрыл глаза, и ему тотчас же стало казаться, что он не в номере, а на
большой дороге около
костра; Емельян махнул рукой, а Дымов с красными глазами лежал на животе и насмешливо глядел на Егорушку.
Свет от
костра лежал на земле
большим мигающим пятном; хотя и светила луна, но за красным пятном все казалось непроницаемо черным.
Вечером рабочие, собравшись на берегу у
большого, яркого
костра, стали варить ужин.
Вся компания уселась в
большой кружок неподалеку от
костра...
Артель все еще бушевала на другом берегу, но песня, видимо, угасала, как наш
костер, в который никто не подбрасывал
больше хворосту. Голосов становилось все меньше и меньше: очевидно, не одна уж удалая головушка полегла на вырубке и в кустарнике. Порой какой-нибудь дикий голосина выносился удалее и громче, но ему не удавалось уже воспламенить остальных, и песня гасла.
Костёр горел весело, и его огонь казался
большим пылающим букетом красных и жёлтых цветов.
Недавно узнал я от одной достоверной особы, что в Калужской губернии, на реке Оке, производится с
большим успехом следующее уженье. В июне месяце появляется, всего на неделю, по берегам Оки великое множество беленьких бабочек (название их я позабыл). Рыбаки устроивают на песках гладкие точки и зажигают на них небольшие
костры с соломой; бабочки бросаются на огонь, обжигаются и падают, их сметают в кучки и собирают целыми четвериками.
Солдаты укладывались спать. В нашей палатке, где, как и в других, помещалось шестеро на пространстве двух квадратных сажен, мое место было с краю. Я долго лежал, смотря на звезды, на
костры далеких войск, слушая смутный и негромкий шум
большого лагеря. В соседней палатке кто-то рассказывал сказку, беспрестанно повторяя слова «наконец того», произнося не «тово», а «того».
Солнце стояло еще высоко: идти оставалось только пять верст; майор сделал
большой привал. Мы разделись, развели
костры, обсушили платье, сапоги, ранцы, сумки, часа через два тронулись в путь, уже со смехом вспоминая купанье.
Нашли приют под
большим камнем, оторванным от родной горы; кусты на нём раскинулись, свешиваясь вниз тёмным пологом, и легли мы в тёплой их тени.
Костёр зажгли, чай кипятим.
Мы забрались в «дыру» и легли, высунув из нее головы на воздух. Молчали. Коновалов как лег, так и остался неподвижен, точно окаменел. Хохол неустанно возился и всё стучал зубами. Я долго смотрел, как тлели угли
костра: сначала яркий и
большой, уголь понемногу становился меньше, покрывался пеплом и исчезал под ним. И скоро от
костра не осталось ничего, кроме теплого запаха. Я смотрел и думал...
Костер перед нами расцвел, как
большой красно-желтый цветок…
В комнате пахнет гниющим пером постели, помадой, пивом и женщиной. Ставни окна закрыты, в жарком сумраке бестолково маются, гудят
большие черные мухи. В углу, перед образом Казанской божьей матери, потрескивая, теплится лампада синего стекла, точно мигает глаз, искаженный тихим ужасом. В духоте томятся два тела, потные, горячие. И медленно, тихо звучат пустые слова — последние искры догоревшего
костра.
Вскоре передо мной мелькнула лесная вырубка. Распаханная земля густо чернела жирными бороздами, и только островками зелень держалась около
больших, еще не выкорчеванных пней. За
большим кустом, невдалеке от меня, чуть тлелись угли
костра, на которых стоял чайник. Маруся сидела вполоборота ко мне. В эту минуту она распустила на голове платок и поправляла под ним волосы. Покончив с этим, она принялась есть.
Разведя
костер в середине порохового погреба, вы можете чувствовать себя в
большей безопасности, нежели тогда, если хоть малейшая мысль о безумии закрадется в вашу голову.
Над
костром вдруг низко и прямо пролетела
большая серая птица, медленно махая крыльями и жалобно пища. Мы проводили ее глазами, пока она не утонула во мраке.
Макар замолчал и, спрятав в кисет трубку, запахнул на груди чекмень. Накрапывал дождь, ветер стал сильнее, море рокотало глухо и сердито. Один за другим к угасающему
костру подходили кони и, осмотрев нас
большими умными глазами, неподвижно останавливались, окружая нас плотным кольцом.
А волки все близятся, было их до пятидесяти, коли не
больше. Смелость зверей росла с каждой минутой: не дальше как в трех саженях сидели они вокруг
костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу и, прядая ушами, тревожно озирались. У Патапа Максимыча зуб на зуб не попадал; везде и всегда бесстрашный, он дрожал, как в лихорадке. Растолкали Дюкова, тот потянулся к своей лисьей шубе, зевнул во всю сласть и, оглянувшись, промолвил с невозмутимым спокойствием...
— Какая же беда? Никакой беды нет… А вот побольше огня надо… Эй вы, ребята! — крикнул он работникам. — Проснись!.. Эка заспались!.. Вали на
костры больше!
До утра кипит веселье молодежи вокруг купальских
костров, а на заре, когда в лесу от нечистых духов
больше не страшно, расходятся, кто по перелескам, кто по овражкам.
К восьми часам утра мы перебрались через последний мыс и подошли к реке Нельме. На другой ее стороне стояла юрта. Из отверстия в ее крыше выходил дым; рядом с юртой на песке лежали опрокинутые вверх дном лодки, а на самом берегу моря догорал
костер, очевидно он был разложен специально для нас. Его-то мы и видели ночью. Из юрты вышел человек и направился к реке. В левой руке он держал за жабры
большую рыбину, а в правой — нож.
Я помертвела… ужас сковал мои члены… Не помню, что было дальше… Пламя
костра разрасталось все
больше и
больше и принимало чудовищные размеры… Казалось, точно горы сдвинулись надо мною, и я лечу в бездну…
Одним скачком попал он наверх, на плешинку, под купой деревьев, где разведен был огонь и что-то варилось в котелке. Пониже, на обрыве, примостился на корточках молодой малый, испитой, в рубахе с косым воротом и опорках на босу ногу. Он курил и держал удочку
больше, кажется, для виду. У
костра лежала, подобрав ноги в сапогах, баба, вроде городской кухарки; лица ее не видно было из-под надвинутого на лоб ситцевого платка. Двое уже пожилых мужчин, с обликом настоящих карманников, валялись тут же.
Артиллеристы с некоторым соперничеством перед пехотными разложили свой
костер, и хотя он уже так разгорелся, что на два шага подойти нельзя было, и густой черный дым проходил сквозь обледенелые ветви, с которых капли шипели на огне и которые нажимали на огонь солдаты, снизу образовывались угли, и помертвелая белая трава оттаивала кругом
костра, солдатам все казалось мало: они тащили целые бревна, подсовывали бурьян и раздували все
больше и
больше.
С теплом
большая истома стала разбирать его у
костра. Но он боролся с дремотой. Заснуть на берегу в глухом месте было рискованно. Кто знает, тот же беззубый мужичок мог вернуться и уложить их обоих топором.
Когда я наконец без помощи Веленчука, который опять было руками хотел взять уголь, зажег папиросу, он потер обожженные пальцы о задние полы полушубка и, должно быть, чтоб что-нибудь делать, поднял
большой чинаровый отрубок и с размаху бросил его на
костер.
Парень поднимается и идет с ряской. Через минуту их шаги и говор смолкают. Сема закрывает глаза и тихо дремлет.
Костер начинает тухнуть, и на мертвое тело ложится
большая черная тень…
Когда я подошел к
костру, чтобы закурить папиросу, Веленчук, и всегда хлопотун, но теперь, как провинившийся,
больше всех старавшийся около
костра, в припадке усердия достал из самой середины голой рукой уголь, перебросил раза два из руки в руку и бросил на землю.
Впереди нас, за срубленным лесом, открылась довольно
большая поляна. По поляне со всех сторон расстилался где черный, где молочно-белый, где лиловый дым
костров, и странными фигурами носились белые слои тумана. Далеко впереди изредка показывались группы верховых татар, и слышались нечастые выстрелы наших штуцеров, их винтовок и орудия.
В
большом количестве списков ходила в студенчестве поэма Минского „Гефсиманская ночь“, запрещенная цензурою. Христос перед своим арестом молится в Гефсиманском саду. Ему является сатана и убеждает и полнейшей бесплодности того подвига, на который идет Христос, в полнейшей ненужности жертвы, которую он собирается принести для человечества. Рисует перед ним картины разврата пап,
костры инквизиции…
Сквозь
большие стеклянные двери собора внутренность церкви — точно пылающий
костер.
На
Большом лугу в таборе щепотьевцев задымились
костры. Мы шли с Борей по скошенным рядам. Серые мотыльки мелькающими облаками вздымались перед нами и сзади опять садились на ряды. Жужжали в воздухе рыжие июньские жуки. Легавый Аякс очумело-радостно носился по лугу.